📆 Сегодня 23 апреля отмечал свой день рождения Владимир Набоков - американский писатель, рожденный в России. 📚❤️ Появившись на свет в Российской империи в последний год 19 века, следовательно, еще по юлианскому календарю - 10 апреля, Набоков при переводе даты своего рождения на григорианское времяисчисление прибавлял к дню своего рождения не 12, а 13 дней, ибо свой первый день рождения он отмечал уже в 20 веке. Он признавал, что по факту это ошибка, но раз уж так повелось в их семье, то он не стремился ее исправлять. К тому же, ему было несоизмеримо приятнее делить день своего рождения с Шекспиром, а не с ненавистным ему Лениным.
Набоков родился в Санкт-Петербурге в доме под номером 47 на Большой Морской улице в счастливой аристократической семье. В год, когда Набокову исполнилось 18 лет, началась Октябрьская революция, вынудившая его сначала навсегда покинуть родной питерский дом, а через пару лет и родину, но годы детства и юности связанные с Россией он трепетно хранил в своем сердце всю жизнь. О чем и поведал в своей автобиографии под названием «Другие берега», где он не преминул уточнить: «Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству», подчеркивая, что он тоскует не по России, а по своему русскому детству. Поэтому, несмотря на возникавшие у него мысли приехать «с подложным паспортом, под фамилией Никербокер» и побродить по местам, где он вырос, он так этого никогда и не сделал. В глубине души он понимал, всё то, что так дорого его сердцу осталось только в его воспоминаниях, а в реальности превратилось в оскверненные большевиками осколки былого. Мне знакомо и понятно, когда воспоминания тянут в какие-то места, но остужает понимание, что какое-то место само по себе ничего не значит. Только сочетание определенных людей, определенного времени, мыслей и настроения наполняют географическую точку смыслом. А так приезжаешь с ворохом своих воспоминаний и понимаешь, что даже воздух уже стал другим.
В сборнике «Строгие суждения» / «Strong Opinions» в интервью Набокова 1962 года его спросили: «Вы могли бы когда-нибудь вернуться в Россию?» на что он ответил: «Я никогда не вернусь, по той простой причине, что вся Россия, которая мне нужна, всегда при мне: литература, язык и мое собственное русское детство. Я никогда не вернусь. Я никогда не сдамся. И в любом случае, гротескный призрак полицейского государства не рассеется за отпущенное мне время. … В Америке я счастливее, чем в любой другой стране. Именно в Америке я нашел своих лучших читателей, тех, чей ум ближе всего к моему. Я чувствую себя в Америке интеллектуально дома. Это второй дом в подлинном смысле слова».
Можно понять эту жгучую обиду Набокова на Россию, ставшую Советской, на тот строй, который принес ему не столько материальных, сколько душевных потерь. Читая ощущаешь эту щемящую, разрывающую сердце боль, когда Набоков невзначай упоминает, как пришлось продать кольцо матери, памятное ему с детства на ее руке, переворачивавшей страницы книг, которые она читала ему перед сном. Или когда в 1939 году он приехал к матери и увидел, в какой скромной комнатке она живет и прикроватным столиком ей служит перевернутый вверх дном ящик, накрытый зеленой тканью.
Конечно, для Набокова было очевидным «роковое неравенство» между дворянами и крестьянами, когда удивительным образом перемешивались «фатальная нищета с фаталистическим богатством». Так, семейство Набоковых изволило завтракать в «многооконной, орехом обшитой столовой, а крестьянку Поленьку выдали в шестнадцать лет замуж за пьяницу-кузнеца, который бил ее по праздникам. Тут стоит припомнить Набокову высокомерную брезгливость, с какой его юные романтические мечтания об этой самой Поленьке развеивались от осознания, что она не так опрятна и не так благоухает, как девочки с надушенными волосами в нарядных платьях, которых он привык видеть в своем окружении. И как с высоты своего положения «до прекрасной крайности избалованного ребенка» Набоков относился ко многим своим воспитателям, гувернерам и учителям, и как потом сам вынужден был преподавать «упрямому и бездарному ученику» английский язык в «чужом ненавистном Берлине».
При этом важно отметить, что «Другие берега» книга не про обиды на советскую власть, а с невероятной любовью написанная книга о его счастливом детстве в окружении любящих родителей и забавлявших его своими своеобразностями гувернеров. «Другие берега» любимая и для меня определенно лучшая книга у Набокова. А я безумно люблю все его творчество. Кстати, если вдруг вы еще не читали Набокова, то советую начать с «Защиты Лужина», продолжить «Другими берегами». Главное не начинайте свое знакомство с Набоковым с романа «Лолита», его лучше прочитать самым последним из всего, что он написал.
«Другие берега» наполнены атмосферой счастья, юности, лета, солнца, любви. И даже по-набоковски колкие и едкие описания полноты Mademoiselle: ее краснота лица, сгущавшаяся при гневе до багровости «в окрестностях третьего, и обширнейшего, ее подбородка, который так величественно располагается прямо на высоком скате ее многосборчатой блузы», ее «чудовищный круп», ее «соловьиный голос, исходящий из слоновьего тела» звучат по-детски наивно. С уже осознанным спустя годы чувством, если не любви, то привязанности и понимания всей глубинной трагичности судьбы этой дамы, над которой посмеивался в своем беззаботном детстве. Кстати, в романе Набокова эта Mademoiselle воспитывает юного Лужина и предстает в образе «тучной француженки, читавшей ему вслух «Монте-Кристо».
Такие мельчайшие подробности позволяют узнать Набокова ближе, лучше понять его, а значит и его творчество. Он делится самым драгоценно-сокровенным - своими детскими воспоминаниями уже не скрываясь под маской героев своих романов, в которых никогда не известно, что правда, а что фантазия. В «Других берегах» Набоков откровенен, он знакомит читателя со своей семьей и приглашает вместе с ним пройтись по дорожкам парка вырской усадьбы, побродить по питерскому дому, отправиться на Норд-Экспрессе в Париж, полюбоваться бабочками.
«Мне думается, что в гамме мировых мер есть такая точка, где переходят одно в другое воображение и знание, точка, которая достигается уменьшением крупных вещей и увеличением малых; точка искусства».
Детские воспоминания Набокова странным и удивительным образом «встречают на полпути» мои воспоминания, перекликаясь с ними, погружают в меланхолически-ностальгическое настроение. Набокову на веранде усадьбы читает вслух Mademoiselle, а я вспоминаю, как на веранде дачного дома мне читает вслух бабушка. Так вместе с бесплотным призраком Набокова, которого он отдал во власть Мнемозины, я прошла по залитым солнцем летнего дня тропинкам своего детства. Наверное, именно поэтому я так и люблю эту его книгу.
«Я с удовлетворением отмечаю высшее достижение Мнемозины: мастерство, с которым она соединяет разрозненные части основной мелодии, собирая и стягивая ландышевые стебельки нот, повисших там и сям по всей черновой партитуре былого. И мне нравится представить себе, при громком ликующем разрешении собранных звуков, сначала какую-то солнечную пятнистость, а затем, в проясняющемся фокусе, праздничный стол, накрытый в аллее. Там, в самом устье ее, у песчаной площадки вырской усадьбы, пили шоколад в дни летних именин и рождений. На скатерти та же игра светотени, как и на лицах, под движущейся легендарной листвой лип, дубов и кленов, одновременно увеличенных до живописных размеров и уменьшенных до вместимости одного сердца, и управляет всем праздником дух вечного возвращения, который побуждает меня подбираться к этому столу (мы, призраки, так осторожны!) не со стороны дома, откуда сошлись к нему остальные, а извне, из глубины парка, точно мечта, для того чтоб иметь право вернуться, должна подойти босиком, беззвучными шагами блудного сына, изнемогающего от волнения. Сквозь трепетную призму я различаю лица домочадцев и родственников, двигаются беззвучные уста, беззаботно произнося забытые речи».
Набоков полагал, что не всем людям свойственна «способность держать при себе прошлое», но его в роду эта способность была свойственна всем, как со стороны Набоковых, так и со стороны Рукавишников. Не знаю, как у других, но у меня эта способность развита чересчур. Как дядя Набокова Василий Иванович Рукавишников, обнаруживший в их классной комнате, любимую им в детстве книгу. А позже и сам Набоков, нашедший с детства знакомую книгу. Так и я особенно сильно восторгаюсь именно встрече с книгами-друзьями детства.
«Вижу нашу деревенскую классную, бирюзовые розы обоев, угол изразцовой печки, отворенное окно: оно отражается вместе с частью наружной водосточной трубы в овальном зеркале над канапе, где сидит дядя Вася, чуть ли не рыдая над растрепанной розовой книжкой. Ощущение предельной беззаботности, благоденствия, густого летнего тепла затопляет память и образует такую сверкающую действительность, что по сравнению с нею паркерово перо в моей руке и самая рука с глянцем на уже веснушчатой коже кажутся мне довольно аляповатым обманом. Зеркало насыщенно июльским днем. Лиственная тень играет по белой с голубыми мельницами печке. Влетевший шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка и удачно отскакивает обратно в окно. Все так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет».
А теперь поделюсь своими наблюдениями.
Первое. Книга Бена Блатта «Любимое слово Набокова - лиловый» уже в заглавии своем сообщает о том, какое слово у Набокова любимое, что означает, что это слово он использовал чаще других слов в своих текстах. После этой книги, читая Набокова, я невольно обращаю внимание на каждое слово «лиловый» во всех его вариациях. А из «Других берегов» становится понятно, что не только слово, но и любимый цвет Набокова – лиловый. Еще в детстве лиловый карандаш у него был короче остальных: «Лиловый карандаш стал так короток от частого употребления, что его трудно держать».
Набоков рассказывал, что наделен цветным слухом – это когда звучание буквы ассоциируются с определенным цветом. Как красиво звучит этот таинственный поэтический шифр.
«На крайней дорожке парка лиловизна сирени, перед которой я стоял в ожидании бражников, переходила в рыхлую пепельность по мере медленного угасания дня, и молоком разливался туман по полям, и молодая луна цвета Ю висела в акварельном небе цвета В».
Буква «Ю» у Набокова ассоциировалась с латуневый цветом, а «В» с красным.
Второе интереснейшее и полезнейшее наблюдение, связанное с богатством языка, своеобразием слога, игрой слов. Набоков, во время учебы в Тринити-колледже Кембриджского университета штудировал четырехтомный Толковый словарь Даля «по несколько страниц ежевечерне, отмечая прелестные слова и выражения: «ольял» - будка на баржах». И непревзойдённый мастер слова Стивен Фрай увлекался изучением словаря. В своей автобиографии «Моав – умывальная чаша моя» Фрай поведал, как со школьным другом, разделявшим его любовь к словам, они «прочесывали словарь и просто завывали, корчась от наслаждения, когда нам попадались такие роскошные экземпляры, как «стробил» или «велеречивый», и старались перещеголять друг друга в умении произносить их на уроках без тени улыбки». Кстати, Фрай тоже учился в Кембриджском университете в Квинс-колледже. И может быть, дело не в словарях, а в изучении литературы в Кембриджском университете, но все же стоит взять этот способ пополнения словарного запаса и расширения лексикона на вооружение.
Как же я люблю набоковский слог, его «вкусные» (кстати, этим прилагательным в 18 веке, и во времена юности Набокова описывали стихи и картины, а в веке 21 оно почему-то всех раздражает) обороты речи, которые хочется смаковать, перечитывая мысленно повторяя снова и снова. Если хотите научиться выражать свои мысли красиво, Набоков в этом лучший помощник.
«… блеском на стекле фотографий, глянцем на полотне картин, отражался в потемках случайный луч, проникавший с улицы, где уже горели лунные глобусы газа. … Сейчас нечего было наблюдать, кроме приглушенной улицы, лилово-темной, несмотря на линию ярких лун, висящих над нею; вокруг ближней из них снежинки проплывали, едва вращаясь каким-то изящным движением, показывая, как это делается и как это все просто. Из другого фонарного окна я заглядывался на более обильное падение освещенного света, и тогда мой стеклянный выступ начинал медленно подниматься, как воздушный шар».
Невероятно, я с детства и до сих пор, когда идет снег, встаю у окна и наслаждаюсь иллюзией, что лечу ввысь.
Метафора Набокова «Лунные глобусы газа» напомнила мне описание фонарей в сказке «Три толстяка» Юрия Олеши: «Фонари походили на шары, наполненные ослепительным кипящим молоком».
Завершу, пожалуй, предложением, которое передает настроение набоковских мемуаров:
«Сад в бледно-розово-фиолетовом цвету, солнце натягивает на руку ажурный чулок аллеи – все цело, все прелестно, молоко выпито, Mademoiselle читаем нам вслух на веранде, где циновки и плетеные кресла пахнут из-за жары вафлями и ванилью».
Все цело, все прелестно, молоко выпито. Как сразу становится тепло и спокойно от этих слов.
#владимирнабоков #набоков #книжныйблог
